Е. И. Замятин. Автобиография
---------------------------------------------------------------Источник:
Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том 1.
Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990.
OCR: Александр Белоусенко; правка: Давид Титиевский, май 2005.
Библиотека Александра Белоусенко
---------------------------------------------------------------Как
дыры, прорезанные в темной, плотно задернутой занавеси - несколько
отдельных секунд из очень раннего детства.
Столовая, накрытый клеенкой стол, и на столе блюдо с чем-то странным,
белым, сверкающим, и - чудо! - это белое вдруг исчезает на глазах
неизвестно куда. В блюде - кусок еще незнакомой, некомнатной, внешней
вселенной: в блюде принесли показать мне снег, и этот удивительный снег -
до сих пор.
В этой же столовой. Кто-то держит меня на руках перед окном, за окном
- сквозь деревья красный шар солнца, все темнеет, я чувствую: конец,- и
страшнее всего, что откуда-то еще не вернулась мать. Потом я узнал, что
"кто-то" моя бабушка и что в эту секунду я был на волос от смерти: мне было
года полтора.
Позже: мне года два-три. Первый раз - люди, множество, толпа. Это - в
Задонске: отец и мать поехали туда
на шарабане и взяли меня с собой.
Церковь, голубой дым, пение, огни, по-собачьи лает кликуша, комок в горле.
Вот кончилось, прут, меня - щепочку -несет с толпой наружу, вот я уже один
в толпе: отца с матерью нет, и их больше никогда не будет, я навсегда один.
Сижу на какой-то могиле; солнце, горько плачу Целый час я жил в мире один.
В Воронеже. Река, необычно странный мне ящик купальни, и в ящике (я
потом вспомнил это, когда видел в бассейнах белых медведей) плещется
огромное, розовое, тучное выпуклое женское тело - тетка моей матери. Мне
любопытно и чуть жутковато: я в первый раз понимаю, что это женщина.
Я жду у окна, гляжу на пустую, с купающимися в пыли курами, улицу. И
наконец едет наш тарантас: везут из гимназии отца, он - на нелепо высоком
сиденье, с тростью, поставленной между колен. Я жду с замиранием сердца
обеда - за обедом торжественно разворачиваю газету и читаю вслух огромные
буквы: "Сын Отечества". Я уже знаю эту таинственную вещь - буквы. Мне года
четыре.
Лето. Пахнет лекарствами. Вдруг
мать и тетки торопливо захлопывают
окна, запирают балкон, и я смотрю, приплюснувшись носом к балконному
стеклу: в е з у т ! Кучер в белом халате, телега, покрытая белым полотном,
под полотном - люди, скорченные, шевелящиеся руки и ноги: холерные.
Холерный барак на нашей улице, рядом с нашим домом. Сердце колотится, я
знаю, что такое смерть. Мне лет пять-шесть.
И наконец: легкое, стеклянное, августовское утро, далекий прозрачный
звон в монастыре. Я иду мимо палисадника перед нашим домом и не глядя знаю:
окно открыто и на меня смотрят - мать, бабушка, сестра. Потому что я в
первый раз облачился в длинные - "на улицу" - брюки, в форменную
гимназическую куртку, за спиною ранец: я в первый раз иду в гимназию.
Навстречу трясется на своей бочке
водовоз Измашка и несколько раз
оглядывается на меня. Я - горд. Я - большой: мне перевалило за восемь.
Все это - среди тамбовских полей, в славной шулерами, цыганами,
конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни - той самой, о
какой писали Толстой и Тургенев. А годы: 1884-1893.
Дальше - серая, как гимназическое сукно, гимназия. Изредка в сером -
чудесный красный флаг. Красный флаг
вывешивался на пожарной каланче и
символизировал тогда отнюдь не социальную революцию, а мороз в 20№.
Впрочем,
это и была однодневная революция в скучной, разграфленной
гимназической жизни.
Скептический диогеновский фонарь - в 12 лет. Фонарь был зажжен одним
здоровым второклассником и - синий, лиловый, красный - горел у меня под
левым глазом целых две недели. Я молился о чуде - о том, чтобы фонарь
потух. Чудо не свершилось. Я задумался.
Много одиночества, много книг, очень рано - Достоевский. До сих пор
помню дрожь и пылающие свои щеки - от "Неточки Незвановой". Достоевский
долго оставался - старший и страшный даже: другом был Гоголь (и гораздо
Стр.1