Евгений Замятин. Ела
--------------------------------------------------------------OCR
Кудрявцев Г.Г.
--------------------------------------------------------------Двухнедельные
тучи вдруг распороло как ножом, и из прорехи аршинами,
вовсю, тяжело, медленно блестел океан, кричали чайки. Они падали
саженями полезло синее. К полночи
солнце
уже било над
Оленьим
собою
взлетали, падали, их становилось все больше, они скликали всех, отовсюду.
Цыбин услышал чаек, вышел из дому по узкой тропинке, побежал вверх, в
гору. С последнего поворота, по каменной площадке над
он
же
сапогах
рядом. Он был без шапки - прочный, смоленый, курчавый. Руки он держал
островом
в воду,
увидал
десятка два морских сапог с острыми носками, загнутыми назад, как форштевень
у норвежской елы. Цыбин поднялся и свои ноги в таких
как будто к ним, вместо кулаков, были привязаны гири.
Все стояли молча и чего-то искали глазами внизу, в воде. Сверху им, как
чайкам, было видно далеко вглубь. Сквозь водяное стекло зеленели
поставил
так,
мохнатые
камни и водоросли.
Клаус Остранд, норвежец, сказал:
- Теперь мы ожидаем, что уж придет. После строма оно должно приходить.
У Клауса был купленный еще до революции норвежский бот - лучшая из всех
здешних посудин. Для Цыбина этот бот всегда был как кусок мяса для
собаки, и как всегда он ощерил зубы на Клауса, чтобы сказать ему
позлей, пообидней - но не успел. Он увидел то самое, чего все искали:
недалеко от берега легкие водяные вихры
прокалывали снизу
месте как будто кипела.
У Цыбина заколотилось сердце, но он нарочно
водяную
тотчас же опадали, рядом выскакивали новые - и еще, и еще - вся вода в
что-нибудь
гладь,
этом
самым простым голосом
сказал:
- Играет...
Все повернулись в ту сторону и заговорили разом, путано, вперебой, как
хмельные. Круглое, бритое лицо Клауса покраснело, он побежал вниз, остальные
за ним.
Через минуту все становище взворошилось, в избах хлопали двери, женщины
кричали на оголтело шнырявших ребят, мужчины, дожевывая на бегу, прыгали с
веслами в карбаса. Пришел, наконец, долгожданный час: в губе играла селедка,
киты загнали ее сюда из океана, люди и чайки торопились
хватить
ее - она
могла уйти в океан так же быстро, как пришла, она уже сейчас, на глазах у
всех, уходила за Олений остров, надо было догонять ее - догонять счастье.
Цыбин сидел на камне возле своей избы и курил - как будто спокойно.
Торопиться ему было нечего: у него не было ни бота, ни елы, он нанимался к
другим, кто ходил промышлять на своей посудине. Так он работал третий год, и
в жестяной довоенной коробке от Высоцкого
чая у
ни
лежала
него
разу
рублей. Каждый рубль он с мясом отрубал от себя и от Анны. Зимой
одну треску, но коробки с деньгами они все-таки
ребенок внутри женщины, в этой коробке
уже лежало
не
они ели
открыли: как
зрела, питаясь человечьим соком - и, может быть, теперь уже близок был
их ела, трудно, медленно
час,
когда она, наконец, родится.
- Если селедка продержится три дня, так тогда пожалуй что...
Цыбин не кончил, но Анна поняла и так.
- Хоть дожить, поглядеть, - сказала она и стиснула, повернула на пальце
серебряное кольцо. Кольцо было просторно, и вся Анна похожа была
наполовину сверток - из свертка что-то потеряно, упаковка ослабла, и
на
минуту все могло рассыпаться.
Снизу к Цыбину быстро шел Клаус Остранд, шумно, по-коровьи, дыша.
- Пожалуйста, пойдешь со мной на селедку, - сказал он.
- Сколько? - спросил Цыбин.
- По пятнадцать с пуд.
- Двугривенный - меньше не пойду. Клаус задышал еще громче, побагровел,
потоптался и молча зашагал дальше - к Туюлинской избе. Цыбин не
самый
двести
голодной
пустой
каждую
двинулся с
места, только под скулами на лице у него проступили крутые узлы, как на туго
натянутом парусе. Игра шла крупная: ставкой была цыбинская ела. Если Сашка
Туюлин проспался после вчерашнего, так ясное дело - Клаус пойдет
ним, а Цыбин останется на берегу, тогда - прощай, ела. Был тот
когда ночное солнце ненадолго останавливалось, в небе и
дремало над угольно-черными скалами Оленьего острова. Все
с открытым
слышнее, чем днем, каждое слово, каждый плеск весла, каждый удар сердца.
- А если Клаус не вернется? - сказала Анна. Цыбин молчал. Шлюпки с
черными людьми бежали к ботам и елам. На одной посудине, громыхая цепью, уже
вытягивали якорь. Клауса не было видно. Цыбин встал и вошел в избу, чтобы не
видеть, как все уходят в море.
В избе он сел на лавку, поглядывая на сапоги.
- Хм... До зимы, пожалуй, дотянут... - сказал он спокойно, изо
сил. Тут же вспомнил, что нынче утром уже говорил это Анне - и
освирепел.
Ну, чего стоишь? Чего пялишься? - закричал на нее.
В дверь просунулось красное, бритое лицо Клауса.
- Согласно. Идем... чшорт! - сказал он сердито. У Цыбина
быстро, горячо. "Ела"... - екнуло сердце. Он встал.
- Ну, идем... - сделал шаг - и не вытерпел, заорал вовсю, как
внутри стало
на
море
во время шторма, когда надо перекричать ветер, облапил Клауса, поднял его.
- Ты что? С ума сошел? - еле продышал. Клаус.
Цыбин и правда как свихнулся. Он, не переставая, говорил, белые
сверкали, в шлюпке он ударил веслом так, что весло хряснуло
зубы
пополам, Клаус
ругался по-норвежски.
Когда причалили к Клаусову боту, Цыбин похлопал бот рукою по обшивке:
- Эх, Клаус, посудина у тебя! - и прибавил: - Ну, ничего...
А в этом "ничего" и было все. Наполовину игра была уже выиграна,
оставалось взять еще одну карту: у моря - и тогда... Тогда - ела, тогда -
новая, великолепная жизнь!
Море было ласковое - как будто оно никогда
не
было
вставало
растерялись, захлопали паруса, остановились сердца у моторов.
Лепная ела старика Фомича пробежала под самой кормой у
назад ворочай - она назад пошла!
И все поворачивали. Против
солнца
вода за кормой мурлычет.
Но едва успели повернуть - как
Так,
только сейчас все ушли.
паруса
ревело бешеной, белой пастью, не глотало таких же белозубых
как Цыбин, как Клаус, как его младший брат Олаф. Океан по-кошачьи
ними - вдруг спрятал селедку, нигде не видно
кипеней на
крепких
на дыбы, не
людей,
играл с
воде, все
Клаусова бота.
Короткий, раскорячивши корневища-ноги, Фомич стоял на носу и кричал Клаусу:
- Черти-и! Шлепалы-ы! Машинами своими всю
черные, как уголь, взят галс - и паруса уже
щурясь,
шляпами-зюйдвестками видны лица, ослепительно сверкает чье-то мокрое
селедка опять
не
раскрасневшимися, охрипшими людьми, пока
мурлыкая,
закинуло
огромное рыбье стадо. Тут для людей и чаек начался пир - и люди
селедку распугали! Назад,
вырезались
на голубизне
белые, под лопоухими
весло,
запрыгала там, откуда
море
стали как пьяные от огромных охапок серебряной, трепещущей, прыгающей пищи.
Елы и два моторных бота стали у переймы, в губу с сетями
играло с
в узкую губу все
и птицы
побежало два
в море с
час,
глазом
было вдесятеро
всех
Стр.1